зажми мне рот чем-нибудь.
Зажми мне рот чем-нибудь, ну же, давай, перекрой, выломай крик от гортани до сгиба сухого бедра, пусть и так не пропускает ни звука простоватый и грубый крой, розовый край моего капризного рта, вылей мой голос из позвоночника телефонной трубки, и чтобы не спрашивали обо мне потом – притворись глухим, в темноте подъезда не успевшие обнять руки, пропущенные мимо вызовы, не случившиеся стихи, раскатистое эхо над сутулыми городскими барами, дотрагиваюсь и чувствую пульс железной щеки трамвая, ну, привет. я раньше не писала для тебя писем, когда еще просыпалась улыбающаяся, живая, сложным людям, по-моему, очень нужны простые и все банальное – не раз написанное на бордюре, поребрике, парапете – типа пить из одной чашки, раздеваться медленно, постранично, писать свое имя на твоей сигарете – и не тлеть, понимаешь, не оставаться без электричества.без денег, без смысла шатаясь в минус тринадцать, стать впадинкой легких твоих, выемкой неба и хотеть остаться, хотеть остаться, а потом посреди изувеченной каблуками улицы, посреди по-нежному заплаканного лица останавливаешься поправить волосы и сквозь зубы решаешь жить до конца
октября, и после вроде ровно и хорошо. Утро. Лекция.
А в голове ты приставляешь ладонь к моему мягкому рту,
еще звонишь и еще пытаешься обещать
не растягиваться на полшва по всему животу.
в этом городе, сколько бы ни было тысяч лиц, переулков под горло, названий газет и толкнувших плеч,«Ты» надрывает облезлое сердце страниц, а мама все просит и просит себя беречь, а я так же не слышу сквозь осень, входя с обесцвеченными плечами, выстилая, стылая, худенькая, головной болью себе виски, смеюсь и смотрю в глаза, считаю, сколько там, чтобы не откачали… лежу, раздетая детски так, развороченная на куски, прокусываю – и половодье, запрокидываю голову, как будто меня еще кто-нибудь сможет услышать. И это уже ноябрь. И это уже девятнадцатый. Девятнадцатый. Холёный, крашеный в блонд, разлюбивший.и вообще, давай же, ладонью к самому рту, или до автово будет слышно тупую грусть, мою алкогольно-вульгарную, тяжеленную пустоту, которую потом кто-то в плеер и наизусть.
Обсудить у себя
0
октября, и после вроде ровно и хорошо. Утро. Лекция.
А в голове ты приставляешь ладонь к моему мягкому рту,
еще звонишь и еще пытаешься обещать
не растягиваться на полшва по всему животу.
в этом городе, сколько бы ни было тысяч лиц, переулков под горло, названий газет и толкнувших плеч,«Ты» надрывает облезлое сердце страниц, а мама все просит и просит себя беречь, а я так же не слышу сквозь осень, входя с обесцвеченными плечами, выстилая, стылая, худенькая, головной болью себе виски, смеюсь и смотрю в глаза, считаю, сколько там, чтобы не откачали… лежу, раздетая детски так, развороченная на куски, прокусываю – и половодье, запрокидываю голову, как будто меня еще кто-нибудь сможет услышать. И это уже ноябрь. И это уже девятнадцатый. Девятнадцатый. Холёный, крашеный в блонд, разлюбивший.и вообще, давай же, ладонью к самому рту, или до автово будет слышно тупую грусть, мою алкогольно-вульгарную, тяжеленную пустоту, которую потом кто-то в плеер и наизусть.
